Огромными круглыми глазами Марк смотрел на тело.
— Я убил его… Боже!
Пальцы Стрэйкера сомкнулись на его лодыжке.
Марк задохнулся от ужаса и попытался вытащить ногу. Рука держала его стальным капканом. Стрэйкер смотрел на Марка холодными и яркими глазами сквозь темную маску крови. Губы его беззвучно шевелились. Марк дернулся еще, но безрезультатно. Со стоном он принялся молотить Стрэйкера по руке ножкой кровати. Два, три, четыре удара. С жутким карандашным звуком сломались пальцы. Рука разжалась, и Марк выдернул ногу и выскочил из комнаты.
Голова Стрэйкера снова упала на пол, но его искалеченные пальцы сжимались и разжимались, зловеще хватая воздух. Ножка кровати вывалилась из ослабевшей руки Марка, и он, дрожа, попятился. Его охватила паника, он повернулся и кинулся вниз по лестнице, прыгая через три ступеньки онемевшими ногами.
В залитой тенью передней было темно.
Марк побежал на кухню, бросил безумный взгляд на открытую дверь подвала. Солнце уходило в мерцающее месиво красного, желтого и пурпурного. В мертвецкой за шестнадцать миль отсюда Бен Мерс смотрел на часы, колеблющиеся между 7:01 и 7:02.
Марк ничего об этом не знал, но чувствовал, что время вампиров на пороге. Оставаться здесь означало страшнейшую из битв; спуститься вниз, в подвал, значило вступить в ряды не-мертвых.
И все-таки он подошел к двери подвала и даже спустился на три ступеньки, прежде чем ужас сковал его почти физическими путами, не позволяя ступить ни шагу дальше. Он плакал, его била крупная дрожь, как в лихорадке.
— Сьюзен, — взвизгнул он, — беги!
— М-марк? — голос ее звучал слабо и сонно. — Ничего не вижу. Темно…
Вдруг раздался гулкий звук, похожий на ружейный выстрел, а затем низкий, бездушный смех.
Сьюзен вскрикнула… крик превратился в стон и медленно растаял до тишины.
И все же он стоял — на обратившихся в перья ногах, дрожащих от нетерпения унести его прочь.
А снизу раздался дружелюбный голос, поразительно похожий на отцовский:
— Спускайся, мой мальчик. Ты мне нравишься.
Этот голос обладал такой силой, что Марк почувствовал, как толчками уходит ужас, а перья превращаются в свинец. Он сделал шаг вниз, но опомнился и, насколько мог, вернул контроль над собой.
— Спускайся.
Теперь голос звучал ближе. Под отцовской доброжелательностью он таил волевую сталь.
— Я вас знаю! Вас зовут Барлоу! — крикнул Марк.
И побежал.
В передней ужас охватил его с новой силой, и, не окажись дверь открытой, он мог бы пробить ее насквозь. Он кинулся во весь дух по дороге — очень похоже на того давнего мальчика Бенджамена Мерса — туда, к городу, к сомнительной безопасности. А разве не может король вампиров погнаться за ним еще и сейчас?
Он свернул с Брукс-роуд и бросился напролом через лес, с плеском свалился в ручей, выкарабкался в кустах на другом берегу и, наконец, оказался на собственном заднем дворе.
Он вошел через кухонную дверь и заглянул через порог в гостиную, где его мать с написанной на лице большими буквами тревогой держала телефонную трубку.
Она подняла глаза, увидела его, и облегчение волной прошло по ее лицу.
— Вот он, пришел…
Она положила трубку, не дожидаясь ответа, и встала навстречу сыну. Увидев, что она плачет, Марк огорчился больше, чем мог предположить.
— О, Марк… где ты был?
— Пришел? — крикнул сверху отец. Его голос предвещал грозу.
— Где ты был?! — мать взяла его за плечи и встряхнула.
— Я упал, когда бежал домой, — пробормотал Марк.
Больше сказать было нечего. Определяющая черта каждого детства — отчуждение. У взрослых нет слов для детских печалей и детских восторгов. Мудрый ребенок понимает это и подчиняется неизбежным последствиям.
Кто считается с последствиями, тот больше не ребенок.
Марк добавил:
— Я не заметил времени. Оно…
И тут спустился отец.
* * *
Темнота перед рассветом понедельника.
Кто-то скребется в окно.
Он проснулся без малейшей задержки, без промежутка дремы и неуверенности в окружающем. Безумие сна и безумие пробуждения оказались потрясающе одинаковы. Белое лицо в темноте за стеклом было лицом Сьюзен.
— Марк… впусти меня.
Он встал. Пол холодил босые ноги. Марк задрожал.
— Уходи, — сказал он без всякого выражения. Он разглядел, что она одета в ту же блузку и брючки. «Хотел бы я знать, — подумал он, — что делают ее родители? Может, вызвали полицию?»
— Это не так уж плохо, Марк.
Глаза ее казались плоскими и обсидиановыми. Она улыбнулась, показав зубы, блеснувшие между бескровными губами. — Даже очень приятно. Впусти меня, и ты увидишь. Я тебя поцелую, Марк. Я зацелую тебя всего так, как твоя мать никогда не целовала.
— Уходи, — повторил он.
— Рано или поздно кто-то из нас доберется до тебя, — сказала она. — Нас теперь гораздо больше. Пусть это буду я, Марк. Я… я так голодна, — она попыталась улыбнуться, но улыбка превратилась в гримасу, от которой у него, казалось, похолодели даже кости.
Он поднял крест и прижал его к окну.
Она зашипела, будто ошпаренная, и отпустила оконницу. Секунду тело висело в воздухе, став туманным и нечетким. Потом исчезло. Но прежде он увидел — или подумал, что увидел, — на ее лице горестное отчаянье.
Ночь снова была спокойной и тихой.
«Нас теперь гораздо больше…»
Мысли Марка обратились к родителям, спавшим сейчас, не подозревая об опасности, и ужас вгрызся в его внутренности.
«Кое-кто знает, — говорила она… — или подозревает».
Кто?
Писатель, конечно. Ее дружок. Мерс его зовут. Он живет у Евы. Писатели много знают. Это наверняка он. Марк пойдет к Мерсу раньше, чем она…
Он замер на пути к постели.
А если она уже?
13. Отец Кэллахен (1)
В тот же воскресный вечер отец Кэллахен нерешительно вошел в больничную палату Мэтта Берка без четверти семь по Мэттовым часам. На столе и на одеяле валялись книги, некоторые из них — ветхие от старости. Лоретта Старчер не только открыла библиотеку в воскресенье, но и привезла книги сама. Она явилась во главе процессии из трех больничных служителей, загруженных по уши. Удалилась она почти в гневе: Мэтт отказался объяснить ей смысл такого странного подбора книг.
Отец Кэллахен смотрел на учителя с любопытством. Тот выглядел потерянным, но не так заметно, как большинство прихожан отца Кэллахена, которых он навещал при сходных обстоятельствах. Священник давно заметил, что известие о раке, болезни сердца, инсульте сначала воспринимается больными как своего рода предательство. Если уж ближайший друг — собственное тело — может так сильно подвести, теряешь почву под ногами. Следующая мысль обычно бывает такой: такого друга не стоит беречь. Однако ему не откажешь от дома. Из-за невозможности разрыва дело кончается ссорой и постоянной внутренней враждой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
